Из поездки в Соловецкий монастырь

(Москва, 1905 г)

С.Д. Протопопов

До Архангельска.

Июнь и июль - лучшее время для путешествия в Соловецкий. В мае на Белом море часто бывает холодно, и переезд от Архангельска до острова нередко может познакомить с неприятными последствиями хорошей качки. В августе ранняя северная осень уже дает себя знать, а потому не нужно пропускать середины лета, если хотят извлечь из прогулки наибольшее удовольствие. Зная это, я тронулся в путь из Н.-Новгорода на самый Петров день. До Ярославля вверх по Волге я добрался на хорошем пароходе, в первых двух классах которого оказалось не мало катающейся, отдыхающей публики. В трётьем классе по большей части ездят люди небогатые и даже бедные, труд - их обычное занятие, но тем не менее среди них вы уже не найдете ни отдыхающих, ни катающихся.

Погода прекрасная; тепло; солнце светит ярко. Пассажирам не сидится в каютах - все стараются занять места на палубе. Чистая публика «кушает» чай, прохлаждаемся пивом, холодным вином, сельтерской и фруктовыми водицами. Со всех сторон раздаются жалобы на жару. Но особенное нетерпение выражают дамы и барышни: они чувствуют, как страдает их пудровый мат и как некстати греют корсеты. Хочется пить, а пить опасно, так как каждый стакан и каждая чашка выступают в виде капелек пота... и прости-прощай пудровый мат выхоленных физиономий. Что поделаешь: красота не дается без жертв.

В теневой стороне палубы вокруг столика сидят четыре господина. Они кушают. Официант торопливо носить им аппетитные блюда и бутылку за бутылкой. Упитанные фигуры и подбородки с подзобками красноречиво свидетельствуют о прекрасном пищеварении.

За пароходом несутся чайки. Красивая птица чайка. Головка черная, грудь снежно-белая, глаз зоркий и внимательный. И летают чайки чрезвычайно грациозно. Кто-то бросил в воздух кусочек хлеба; один, другой. Птицы ловко подхватывали подаяние и опять неслись за пароходом. Заметила чаек и компания «жрецов». Самый развязный из них, темный брюнет с большим животом и крошечными поросячьими глазами, кивнул на чаек и ухмыльнулся злой улыбкой. Остроумный план созрел в его голове. «Жрец» взял со стола кусок булки, жирно намазал его горчицей и бросил чайкам Птицы доверчиво схватывали хлеб, но тотчас же роняли его в воду. Остряк изменил тактику: он стал намазывать горчицу между ломтиками, он стал вливать горчицу по каплям в ноздри булки.

Глядите!.. - радостно объявил брюнет. - Те чайки, которые проглотили "горчицу",- садятся на воду и пьют... Значит - от жжения!.. Ха-ха-ха!

Хохотали и друзья, а кусочки хлеба с горчицей все продолжали лететь и лететь в воздух.

Когда подходил официант, остроумная забава прерывалась: неудобно, ведь хлеб и горчица не для: этого подаются. И с уходом официанта дело опять возобновлялось.

- Эй!.. подай еще хлеба и горчицы.

Заметили шутку и соседние дамы.

- Посмотрите! - сказала одна. - Они подают чайкам горчицу...

И дамы мило улыбнулись.

Пароход останавливается у разных пристаней. Путеводители описывают эти пристани в «высоком штиле». Большинство местечек основано в древние времена; в большинстве когда-то жили или бывали проездом знаменитые исторические лица. А теперь?.. И высокопарный тон истории сменяется минорными отметками мизерной действительности. „Все в прошлом", как гласит подпись к известной картине Максимова, на которой изображена старушка...

Вот, наконец, и Ярославль. Пассажиры, привыкшие к ежедневной газете, спешат купить свежий листок. Но таких пассажиров очень немного, и мальчуган-разносчик уныло оставляет пристань с мало облегченной папкой. На мой упрек один серьезный и неглупый пассажир мне ответил:

- Да чего читать в газете-то? Вот лучше я повидаю тут одного человека: он мне и расскажет новости.

В Ярославле около 80 тысяч жителей, а церквей 77. Купола и колокольни придают городу своеобразный характер. Иностранец может подумать, что здесь - оплот религиозной чистоты нравов. Но нам, русским, известно, что по статистике преступлений и выпиваемой водки Ярославль нимало не может оправдать заключения иностранца.

В Ярославле я взял железнодорожный билет на Вологду до Архангельска. Поезд тронулся поздно вечером и вскоре врезался в лесной просеке, который с незначительными перерывами протянулся до Белаго моря. Пассажиров, немного; в вагонах просторно. Хотя «мамонтовка» и узкоколейна, но ехать по ней удобно: подвижной состав заграничного изделия, диваны мягки, рессоры с приятной зыбью и общий тон - «по-домашнему». Это - положительная сторона; отрицательная заключается в массе комаров, врывающихся в окна, в скучной, однообразности пейзажа; и в отсутствии станционных буфетов.

На ходу еще можно открывать окна: комары не поспевают за локомотивом, но пред каждой остановкой необходимо спешно поднимать рамы. Кстати, в окна не на что любоваться: лес, болота с кустарником, озера и опять лес. Местами открываются целые площади гари. Мертвые деревья с черными стволами свидетельствуют о страшных пожарах. И никто не убирает этот горелый лес, никто не вывозит буреломов, которые гниют повсюду, там, где упали.

На одной станции нас задержали, чтобы пропустить служебный поезд. Поджидая начальство, на станции очень суетились: все «подтягивалось». Сторожа бегали с метлами, глава станции непрерывно поправлял свою фуражку и обдергивал свой мундир. Наконец, подкатил служебный поезд. Мелькнула кухня с двумя солиднейшими поварами, мелькнул вагон-столовая с белыми скатертями на столах, мелькнули два служебных вагона с зеркальными окнами, с роскошными купе и кабинетами. На задней платформе последнего вагона сидели гг. инженеры-начальники, осматривающие шпалы и рельсы, быстро убегающие из-под несущихся колес поезда... Говорят, что в Германии инженеры пешком обходят полотна вверенных им дорог. Конечно, при этой системе тщательность ревизии не может не вы­играть, но разве не утомительно «пендюрить пешкодраломъ» по лесной просеке в летнюю жару и разве не легче бросить взгляд на путь с балкончика несущегося поезда?

Вся эта сценка породила в нашем вагоне длинный разговор.

- Много ли увидишь, катаясь таким образом?.. На станциях подтянулись, дорожки посыпаны песком и все такое... а нужно бы ехать инкогнито, да в третьем классе, да пешком потрудиться, да при нагрузке клади постоять...

Архангельск.

Вот и Архангельск. Он вытянулся верст на шесть по берегу широкой, как волга под Нижним, Северной Двины. Продольных улиц всего только четыре, зато между ними очень много поперечных маленьких переулков. Впечатление Архангельск производит весьма «провинциальное». Большая половина города не мощена, преобладают деревянные дома, на дворах кучи мусора, по отвратительным панелям жиденькой струйкой снует «серая» публика.

После четырех дней пути весьма естественно подумать о купанье.

- Ванны у нас в гостинице нет-с, - объявляет официант, - а можно выкупаться в реке, прямо с берега или лучше с плотов.

На плотах, конечно, весьма удобно, как говорится, „людей посмотреть и себя показать", но этим, к сожалению, и исчерпываются удобства архангельского купанья. Здесь вообще следует заметить, что все дальнейшее путешествие на каждом шагу встречает благоустройства, вполне соответствующие купанью с плотов... Еще дик и некультурен наш север.

Чтобы узнать о времени отвала парохода в Соловецкий, мне приходится идти на монастырское подворье, так как в гостинице известно только, что «пароходы ходят разно - по надобности». По пути в подворье я случайно познакомился с одним местным чиновником.

- Вы в Соловецкий? - сказал он. - Гм... испытаете наши удобства... Пароходы малы, скверны и отвратительно грязны. На 500 мест иной раз сажают: 700 человек... из-за выгоды, конечно. Можете себе представить, что это такое.

Сведение неутешительное, а до Соловецкого нужно плыть 15-20 часов. Итак, вся надежда только на погоду. В подворье я добился свиданья с монахом, про которого сторож мне сказал:

- Он всё знает и всё вам объяснит.

Но монах оказался чёловеком не очень склонным к разговорам. Он долго молчал перед каждым ответом, а затем отвечал коротко и пристально, смотрел в глаза.

- Что должен я сделать, чтобы заручиться местом и не стоять 20 часов?

- Будет зависеть от числа пассажиров.

Из дальнейших расспросов я кое-что узнаю, что пароход идёт завтра, что каюты уже взяты, да и не дают каюты в один конец. Есть еще хорошие пароходы Мурманского общества, но ждать очередного нужно почти неделю...

Я вернулся в свой номер довольно поздно и принялся за свой дневник. Время побежало незаметно. Окончивши записи, я взглянул на часы: почти полночь, а я пишу без огня!.. Вот они северные белые ночи.

По морю до острова.

Прощай, Архангельск! Я покидаю его без тени сожаления. Это город плоский, как блин, и неблагоустроенный, как село. В сухую погоду по улицам несутся облака пыли, после дождя - грязь. Местной газетки нет, да и столичной купить негде. За двести лет не дорос еще Архангельск и до этой первой ступеньки культуры.

Возле монастырской пристани возвышается архангельское Соловецкое подворье. В нём скопляются, в ожидании отвала, паломники и паломницы. Иногда приходится ждать 1-2 и даже 3 дня. Даже состоятельные богомольцы считают не совсем хорошим ждать и жить в какой-нибудь архангельской гостинице: этим лишаешь монастырь дохода. Поэтому в подворье скопляется иной раз народа много. Об отдельных номерах и думать нечего. „Серую" публику набивают в большие комнаты но нескольку десятков мужчин и женщин вместе. Однако, смешения полов не избегает и „чистая" публика: ее размещают по 5-10-15 человек, и если это вызывает недоумение некоторых женщин, то они получают в ответ, что когда идут на богомолье, то нужно быть терпеливыми, не роптать. В итоге богомольцы, конечно, покоряются; женщины ложатся спать одетыми. И вот после утомительного пути до Архангельска, после спанья здесь в платьях, наступают испытания пароходные, за которыми следует опять-таки общежитие на Соловецком острове, где тоже в монастырских гостиницах «смешаны полы», и где приходится спать, не раздеваясь на грязных матрацах, богатых клопами... Обратный путь обставлен теми же трудностями, и поэтому легко понять, что в сущности недалёкое путешествие в Соловецкий превращено в утомительный подвиг, и всё это сделано лишь в силу некультурности и в погоне за прибылью.

На пристани часа за три до отвала парохода началась невозможная суетня и толкотня. Богомольцы и богомолки, с котомками за спиной, нажимали друг на друга, лезли, куда не надо, бранились и причитали. Монахи равнодушно смотрят на сутолоку. Накрапывает дождь; в воздухе сыро и холодно. Тучи несутся низко и быстро.

- На пароход ещё нельзя!

- Как нельзя?.. Многие уже пробрались!

- Подождите звонка.

- Ждать звонка - значит остаться без места! - вразумительно объясняет мне послушник, вооружившийся моим чемоданом.

Мы проходим на пароход по трапу, мимо ворчащего помощника капитана и попадаем в общую каюту I класса. Здесь уже масса народа. Ехать придется часов 17, то есть вечер, всю ночь и утро. Просидеть без возможности прилечь столь долго в тесноте, в особенности, если будет качать, - перспектива не из приятных. Поэтому я и мой послушник приступаем к завоеванию места. Куда ни сунемся, всюду протесты:

- Занято!.. Здесь занято!

- Нечего слушать! - говорит мой послушник, водворяя мой чемодан туда, где «занято», и бесцеремонно отшвыривая разложенные вещи. Я стараюсь успокоить моих случайных соседей, объясняя им, что и я деньги отдал, и простоять или просидеть на складном стуле 17 часов не хочу, что нужно потесниться, «по справедливости» и т.д., и т.д.

- Да ведь и нам прилечь захочется... - резонно возражают мне притеснённые.

В ожидании своей судьбы, я усаживаюсь на крошечном кончике места, у чемодана. До отвала ещё долго, а пассажиры всё пребывают. Споры становятся непрерывными и настойчивыми. Несколько человек бросили свой багаж на пол и сели на него... И эго в первом классе!..

Наконец, мы отвалили. Мои соседи оказались людьми очень добродушными и лишь ожесточенными борьбою за существование.

Дождь идет то сильнее, то слабее. Ветер набегает порывами, но нам нужно пройти верст 50 Двиной до моря, и здесь ещё не качает. Я проталкиваюсь, чтобы посмотреть на II и III классы.

Третий класс расположен в трюме - в корме и в носу парохода. Каюта II класса в носу над Ш классом; наша каюта I класса в корме тоже над III классом. Я спускаюсь в трюм... Боже мой, какая здесь теснота!.. Заняты все лавки; многие на полу, многие стоять и, кроме того, еще очень многие на открытой палубе под дождем. Воздух в каютах Ш класса невообразимо скверный, даже без качки от одного этого воздуха может вырвать не сильного человека.. Окна открыть нельзя, так как они у воды; вследствие этого темно.

Монастырских пароходов два: „Соловецк" и «Архангел Михаил». Оба они почти одинаковых размеров: саженей 15-17 длины и 2-3 сажени ширины. Одним словом, на Волге они равнялись бы маленьким пароходам старого типа, и поэтому не трудно представить себе, как колышутся эти «скорлупки» на холодных и бурных водах Белого моря.

По комплекту эти пароходы могут вмещать по 500-550 пассажиров. Это предел, при котором люди сидят везде, где только мыслимо сидеть, не исключая и пола... В недавнем прошлом, как мне сообщили сами монахи, монастырские пароходы иной раз забирали по 1100-1200 пассажиров. При таком двойном комплекте пассажирам приходилось уже не сидеть, а стоять и притом так тесно, как стоят в церквах во время больших праздников. Это было уже мучительство... и продолжалось оно, пока одну женщину однажды не задавили до смерти. После этого вмешалась светская администрация и потребовала, чтобы погоня за доходностью рейсов была более приличной.

Во время качки плыть на монастырских пароходах - истинная казнь. А нужно заметить, что на Белом море качает часто как нигде. Навигация длится месяцев пять, и июль справедливо считается лучшим месяцем. Однако, и в этом лучшем месяце трудно рассчитывать совершить без качки оба конца - в Соловецкий и обратно. Ну а при малейшем ветре непременно тяпнешь горя. В тесноте, в воздухе даже в I классе, испорченном соседством грязного отхожего места, всегда много людей, легко укачиваемых. При мне даже ещё в берегах Двины несколько дам укачалось: в кают-компании раздались стоны и представились известные сцены с тазиками, сцены, при которых стыд и брезгливость равно позабыты. Пример заразителен, и каюта превращается в больницу.

На каждом пароходе есть 3-5 кают I и II классов. Правда, что здесь вы имеете бесспорную койку, но это элементарное удобство перевешивается многими неприятностями: каюты страшно дороги, тесны, отвратительно грязны и совсем не вентилируются. Вообще говоря, морской переезд от Архангельска до Соловецкого обставлен монастырём как нельзя плохо.

- Богомольцы не ропщут! - назидательно сказал мне один старший монах.

И, действительно, терпение паломников удивительное. Крайне невзыскательные в своем большинстве, паломники переносят муки переправы не как беспорядок пароходного сообщения, а как душеспасительный подвиг.

Оба парохода много лет назад, обошлись монастырю в 250 тыс. руб. Но это не мешает пароходам ежегодно приносить 50-60 тыс. рублей дохода. И, конечно, та теснота, которая столь неприятна и тяжела для пассажиров, она-то именно и вздувает доходность пароходного предприятия. Если бы монастырь стал почаще ремонтировать свои пароходы и стал бы избегать переполнения, то доходность легко бы упала с теперешних 25 проц. на обыкновенные10 проц. А этого-то и избегают.

- О! какие хорошие мурманские пароходы! - говорила одна госпожа, пассажирка монастырского парохода. - Я заходила на них посмотреть. Но все же я поехала на этом монастырском, чтобы дать доход обители.

Такая трогательная самоотверженная, хотя и несколько наивная преданность, право же, достойна лучшей участи, чем та, которая постигает пассажиров монастырских пароходов.

Белое море, по которому от Архангельска до Соловецкого почти 300 верст, во многом уступает по красоте южным морям. Очень метко это море названо Белым. Даже в хороший июльский день Белое море производит впечатление холода и севера. Бледное небо окрашивает и воду в белесовато-зеленоватый цвет, волна не манит к купанью.

- В час ночи, в два часа и в три часа утра я пробирался на палубу нашего парохода, но оставаться там долго не мог, так как мое летнее пальто совершенно не соответствовало температуре июльской ночи на Белом море. Дул пронзительный, холодный ветер; руки и шея зябли; продувало насквозь: и в рукава, и в грудь, и в спину. Всю ночь было так светло, как у нас перед самым восходом солнца. Это белые северные ночи чрезвычайно интересны и поражают всех, видящих их впервые. На палубе народу поубавилось; оставшиеся, съежившись, лежали возле мачт, под шлюпками стараясь как-нибудь укрыться от ветра и холода. Я не видел градусника, но думаю, что было не более 5 градусов тепла.

Чтобы пробраться на свое место в общую каюту I класса, приходится перешагивать через лежащих и сидящих на полу пассажиров... И это при соблюдении комплекта...

Приезд в монастырь.

Утром вдали показались острова Соловецкого архипелага - Анзерский остров, затем Соловецкий и другие. Часов в 9 утра мы остановились в гавани «Благополучия», в нескольких шагах от монастыря.

Пассажиры хлынули к сходням. Мне сказали, чтобы я шёл к Преображенской гостинице, как раз против пристани. Здесь, на крыльце, скопилась «чистая» публика. «Серую» направили в другие дома.

На крыльце пришлось ждать довольно долго. Наконец, отворилась дверь, и после хорошей давки часть ожидавших проникла в прихожую. Затем дверь вновь затворилась: пусть не попавшие подождут, пока не размещена первая партия.

Преображенская гостиница - трехэтажное здание. В каждом этаже посредине коридор и «номера» в обе стороны. Размещением заведует отец Николай, суровый и крайне неразговорчивый человек.

- Батюшка! Батюшка! Вот нас 8 человек... Пожалуйста, комнатку.

- Батюшка! Нельзя ли комнатку вот на нас, на четверых.

Отец Николай как будто не слышит этих обращений и молча идет по коридору.

- Вас сколько? Девятеро: вот вам комната... Получайте ключ.

Отец Николай проницательно поглядывает на приезжих. По костюму и по манере говорить он определяет людей: «попроще» направляются в нижний и верхний этажи, почище - в средний.

Получить комнату: на одного можно только по сильной протекции. Обыкновенно комнаты даются группам в 4-12 человек. Эти группы составляются самими приезжими по их вдохновению.

- Идите в нашу компанию!..

- Благодарю вас: я уже приглашен (или приглашена) вон теми.

Приглашают незнакомых просто по виду: посмотришь и решаешь, желательно ли с этими людьми прожить бок о бок 3-4 дня.

Судьба соединила меня в комнате с тремя лицами женского пола.

- Хотя, я вас и не знаю, - сказала мне одна госпожа, - но все же я решаюсь предложить вам проситься в общий номер с нами.

Нам отвели, комнату на четверых, и здесь, размещая наш багаж, мы стали знакомиться. В номере по стенам 4 деревянных старых, дивана, с очень грязными матрацами. По осмотре - и в диванах, и в матрацах оказалось изобилие клопов. Чтобы спастись от них, я спал на полу, а мои, так сказать, товарки по несчастью, истомленные дорогой, легли на диваны и матрацы, фаталистически решив:

- Ну, пусть будет, что будет.

Умывальников в комнатах нет. Умывальники примитивного устройства находятся в местах, над дверью которых красуется крупная надпись «Сортир». Это место тоже примитивного устройства. Стены грязны, измазаны и покрыты массою грубейших надписей. «В 1888 году здесь был купеческий сын Николай Губанов». Другим почерком к фамилии купеческого сына прибавлено: «дурак и свинья». И т.д., и т. д. Есть надписи 1880 года... Давненько эти стены не видали ремонта.

Нужно раздобыть самовар, но это нелегко. На весь коридор всего лишь один служитель - парень лет 18 - и ещё мальчишка. Они сбиваются с ног, и вовсе неудивительно, что на просьбы о самоваре огрызаются.

- Ладно! Ладно! Слышали.

На упрёки в грубости следует такое убедительное оправдание:

- Нас двое, а вас сто человек.

Я вручаю послушнику, заведующему самоварами, монету, и это оказывает действие.

Забыл я прибавить вот что: на столе в нашей комнаты нашли крошки, очевидно, оставшиеся после наших предшественников. Пол тоже был не метен. Это и клопы с грязью тюфяков вполне дают понятие о чистоте лучшей из трёх «гостиниц».

Таковы факты, и, как это всегда бывает, факты имеют неизменно глубокие причины своего существования. Так и здесь.

Большинство паломников принадлежит к людям очень невзыскательным, имеющим о комфорте и чистоте самое провинциально-русское понятие. Братия соловецкая, состоящая по преимуществу из крестьян, тоже к удобствам жизни предъявляет минимальные требования. Газеты сообщают, что скоро начнется постройка железной дороги от Петербурга на Петрозаводск. Затем соединят Кемь с этой линией, и вот тогда в Соловецкий хлынет столичный турист, так как от Кеми до монастыря всего лишь 60 вёрст по морю. Когда это будет, наверно, изменится многое из того, что теперь поражает более избалованных и требовательных гостей Соловецкого острова.

Вот и самовар. Я завариваю чай и намереваюсь закрыть самоварную трубу, откуда несёт «тяжёлыми» углями, но крышки нет. Я отправляюсь за крышкой к служителю.

- У этого самовара крышки нет! - объявляет он, как вещь самую естественную.

Не успели мы напиться чаю, как в наш номер вошёл монах и предложил нам билеты на Анзерский скит. Это прогулка, очень интересная для посетителей монастыря, в тоже время является хорошей доходной статьёй для соловецкой кассы. На пару в долгуше садятся четверо паломников, на тройку - шестеро, причём с каждого пассажира берётся 1 р. 50 коп. монах объявил нам, что ехать нужно немедленно после трапезы, то есть в час дня. Мы поспешили скорее купить билеты.

Опустив анзерский квиток в карман, я с нетерпением вышел из гостиницы, чтобы посмотреть монастырь. В полутораста шагах от гостиницы возвышается продолговатый пятиугольник крепостной монастырской стены, внутри которой и расположены три собора, трапезная, квартиры братии, квартира настоятеля, мастерские и т. д. Старые толстые стены крепости сложены из громадных булыжников, совершенно неотёсанных. По углам - башни.

Но монастырю уже давно стало в пределах старой стены и целый ряд построек стоит возле крепости.

Недавно в Русских ведомостях было напечатано описание поездки на север г-на Ященко. Про Соловецкий г. Ященко говорит, что здесь интересны только чайки и старые крепостные монастырские стены. И чайки. И стены, действительно, любопытны. На Соловецком живут не те чайка, которые провожают волжские пароходы, нет, - здесь крупная порода белоголовых морских чаек; они величиною превосходят даже большую утку и пронзительно кричат, то как индейки, то как грачи. В монастыре этих чаек много; они гуляют между внекрепостными постройками, их много и внутри крепостных стен. Здесь они высиживают в траве детёнышей и ходят с ними по монастырским дорожкам, как у нас ходят на хуторах куры. Паломники любят кормить чаек хлебом, и чайки охотно берут кусочки прямо из рук.

- Ешь, матушка, кушай!.. - причитает старушка, обращаясь к чайке, жадно глотающей хлеб. - Ох! Ох! Ох!.. Ведь чайки за нас Господу Богу молятся!.. Кушай, матушка, ешь.

Пробираясь из гостиницы в монастырь, и я занялся чайками. Они окружили меня и выпрашивали хлеб громким гоготаньем. Я присел на дорожку и старался поймать хоть одну птицу. Но чайки этого не любят: они ловко отпрыгивают и в отместку норовят уклюнуть в руку. Особенно опасно ловить детёнышей: на крик цыплёнка слетаются со всех сторон самки и храбро нападают на врага.

Входить в монастырь полагается через Святые ворота, и здесь все, впервые посещающие монастырь, непременно останавливаются и рассматривают «раненую» икону, пробитую по краям двумя английскими бомбами в 1854 г., когда два английских крейсера в течение нескольких часов обстреливали Соловецкий.

В истории соловецкого монастыря эта бомбардировка 1854 года занимает одну из наиболее интересных страниц. На стенах собора и до сих пор нарочно оставлены не заделанными те впадины, которые сделали английские бомбы. Купола были тоже повреждены в нескольких местах, но оставить эти пробоины было нельзя и крыша была заделана; однако, чтобы указать шрамы, на куполах сделаны круглые пятна чёрной краской.

Бомбардировка Соловецкого монастыря имела место в то время, как союзники осаждали Севастополь. 6 июля 1854 года к острову подошли два английских корвета и начали стрелять. Растратив значительную часть своих зарядов и не имея достаточных сил для десанта, англичане отплыли, не добившись сдачи.

В то время у соловецкого монастыря было 20 пушек для самообороны. Две из этих пушек и теперь стоят на площадке возле собора, а между ними груда бомб, брошенных англичанами на остров. Осаждённые отстреливались, как могли, из своих пушек, но артиллерийское дело того времени стояло настолько низко, что тринадцатичасовой взаимный обмен выстрелами не причинил существенного вреда ни той, ни другой стороне.

Судя по двум соловецким пушкам, ныне стоящим возле собора, и судя по груде английских ядер, невинность перестрелки оказывается вовсе не удивительной. Английские бомбы в большинстве случаев не взрывали и ударами своими в каменные стены выбивали лишь 3-4 кирпича. Соловецкие пушки напоминают то место «Пугачёвцев» Салиаса, где описан самостреляющий пистолий, которым был вооружён солдатик одной крепости. Этот пистолий вдруг внезапно и неожиданно во время смотра взял, да и выпалил.

- Вот он всегда так делает, - сказал солдатик, - когда из него стреляешь, он не стреляет, а когда не надо - возьмёт, да и выпалит.

Среди простых паломников о бомбардировании монастыря циркулируют самые фантастические легенды.

- Англичане палили докрасна раскалёнными ядрами и всё-таки не могли убить даже ни одной чайки. Чаек этих собрались тучи и все они с криком направились против вражеских кораблей. Ну, англичане и испугались, так как увидели, что и птицы небесные против них.

В монастырь я пришёл как раз вовремя: звонили к трапезе. Я присоединился к толпе идущих обедать и вошёл в большое здание, нераздельно слившееся с церковью.

Трапезная по своему виду похожа на церковь: стены расписаны иконами, перед которыми горят свечи, на возвышении стоит монах и читает что-нибудь из Четьих Миней. За двумя длинными столами усаживаются монахи, паломники занимают места за другими столами, рядом с монахами. После молитвы раздаётся звонок и начинается обед. Простонародье ест отдельно от «чистой» публики. После кваса с луком и треской нам подали рыбную кашицу, затем белую кашу с постным маслом, потом лапшу с рыбой палтусом и, наконец, всем роздали по кусочку просфоры. Кушанья сменялись толпой мальчиков-послушников, причем сигнал подавал старший монах звоном в колокольчик.

Размещением «чистых» паломников в трапезной заведует красивый монах - брюнет лет 35-40. Он любезно указал мне одно место в конце стола, но чрез минуту опять подошёл ко мне и совершенно светским, веселым тоном сказал:

-Нет, не садитесь тут: вам будет плохо видно; вот лучше здесь займите место; отсюда вам будет видно обедающую братию и смену кушаний.

Соловецкие впечатления.

Часов в пять утра по коридорам монастырской гостиницы идёт будильщик и неистово звонит. Это сигнал к заутрене. Богомольцы встают и со всех сторон длинными вереницами тянутся к монастырю, внутри стен которого паломникам ночевать не полагается.

Большинство богомольцев отстаивают заутреню, раннюю обедню, затем и позднюю. Многие говеют. В полдень все идут в трапезную обедать. Здесь женщин отделяют от мужчин, что несколько удивительно после установленного общежития обоих полов в номерах гостиниц.

Но здесь я должен сделать маленькое отступление и хотя бы в кратких словах рассказать, кто эти богомольцы, стекающиеся в Соловецкий.

Главный паломник - простонародье. Многие из них часть пути делают пешком, безропотно претерпевают все неудобства путешествий в III и IV классах и по «артельным билетам». В Архангельске они не стесняются зачастую просить милостыню на путь, просить администрацию о даровых билетах. На монастырских пароходах они покорно уподобляются сельдям в бочонках; на подворьях их скучивают, мужчин и женщин, в общих комнатах, грязных и обильных клопами. В Соловецком их размещают так же, как на подворьях, и кормят за отдельной трапезой, само собой разумеется, очень простой. По внешнему своему виду эти паломники напоминают наших странников по святым местам, и многие из них, действительно, побывали и в Киеве, и в новом Иерусалиме и т. д.

Точного подсчета паломников нет, но по некоторым данным примитивной монастырской статистики можно заключить, что ежегодно в Соловецком перебывает до 12 тыс. богомольцев и богомолок. Паломники, приезжающие в I и II классах пароходов, существенно отличаются от 2простых» богомольцев. Среди «чистых» гостей замечаются туристы, совершающие путешествие из простой любознательности. Но большинство так или иначе, а привлекаются монастырём в силу мотивов религиозных.

Вместе со мной ехали две дочери священника и с ними их брат - прыщавый, здоровенный семинарист, который не стеснялся громко желать хорошенькой качки:

- Любопытно было бы посмотреть, как вас всех начало бы рвать...

Ехал старик, экипажный мастер из Вятки, с молодой женой. Этот человек посетил почти все русские святые места, причём, как это ни странно, религиозное чувство не мешало ему очень трезво и метко судить и сравнивать порядки разных монастырей.

- У нас за вынутие просфоры и за поминание берут 25 коп., а здесь рублевку... Ехал молодой, но солидный купец, бывающий в Соловецком по нескольку раз в год, и жертвующий на монастырь довольно щедро. И на пароходе, и в Соловецком этот купец пользовался особенным вниманием: «гостиничий» отец Николай сразу увидел его среди прибывших, немедленно отвел ему комнату и пригласил к себе «в келью» выпить «чайку с дорожки. Монах, заведующий трапезой, после обеда поднёс купцу просфору.

Ехали три пожилые женщины, занимающиеся в своих уездных городах торговлей. Эти женщины были неграмотны, но довольно богаты. Они выказали большую скупость, когда нужно было уплатить за переноску их багажа: они давали 3-5 коп., но зато в монастырской лавке они купили на 30-40 руб. образков, картин-олеографий, крестиков и т. д.

К простонародным паломникам, о которых я упомянул, следует причислить и монахов с монахинями разных других монастырей, а также и чужих послушников, стекающихся в Соловецкий в значительном числе. Они дают тон простонародным паломникам.

Эти монахи, монахини, послушники и послушницы, по большей части крестьяне и крестьянки по происхождению, не только крайне невзыскательны, но ещё и принципиально считают за грех на что-либо роптать во время паломничества. Привычка к бедной и грязной обстановке, к лишениям, к отсутствию элементарнейших удобств усугубляется идеей аскетизма, глубокими корнями и засевшей в русском православном монастырском подвиге.

По прибытии в Соловецкий эти люди, несмотря ни на какую погоду, часто пронзительно-холодную, сырую, туманную и ветреную, немедленно спешат искупаться в расстилающемся близ монастыря «Святом» озере. От озера они возвращаются с посинелыми губами и лицами, но это не мешает им говорить:

- Сподобились искупаться во Святом озерце.

Нелегко определить, сколько приносят монастырю «материальной» пользы «простые» паломники. Есть между ними бедняки, но громадное большинство не только окупает монастырские на них расходы, но ещё даёт значительный доход. Человек, отправляющийся в Соловецкий, обыкновенно делается у себя дома предметом особого внимания и интереса. Ему дают поручения: купить образки, поставить свечи, вынуть просфору, отслужить молебен и т. д. На все эти заказы даются и деньги. А что стоит «простая» трапеза в течение 3 дней и что стоит трёхдневный ночлег по казарменному способу в монастырской гостинице? Это стоит так немного, что даже 1-2 руб., принесённые в монастырь «простым» паломником, уже вполне достаточны, чтобы с избытком покрыть расходы.

Всякое место, посещаемое паломниками, всегда привлекает их своими святынями. Это - мировой закон. Мекка привлекает магометан Каабой, где лежит камень - Эсвад, будто бы, принесённый Адаму ангелом из рая; в Мукдене китайцы поклоняются статуе божества Махакала; в Лурде католики имеют святую пещеру и чудотворный источник. Много святынь и в Соловецком. Здесь есть мощи, есть Святое озеро, Святые ворота, явленные иконы - Сосновская, явившаяся на сосне, Запечная, явившаяся за печкой пекарни, и т. д. В ризнице хранятся напрестольные кресты Ивана Грозного и св. Савватия, священные сосуды, пожертвованные царём Михаилом Фёдоровичем и другими известными историческими людьми, покрышка с шубы игумена Филлипа, палаш кн. Скопина-Шуйского, сабля кн. Пожарского, серебряная кружка казанского царя Бекбулатовича и т. д., и т. д. Все эти предметы очень интересуют паломников, которые, по своему незнакомству с историей, сочиняют о виденном самые невероятные и неожиданные легенды.

- Этим мечом апостол Пётр отсёк ухо воину в Гефсиманском саду.

- Ох, Господи!..

- Говорят, что сей палаш тот самый, который бросил Илья пророку Елисею, когда возносился на огненной колеснице.

- Ох, Господи!..

Монастырское хозяйство и братия.

Бродя по Соловецкому острову, приезжие из средней России то и дело удивляются:

- Боже мой, как здесь всё запаздывает!..

И, действительно, здесь север сильно даёт себя знать. Наступает половина июля, а рябина ещё не зацвела. В Петрозаводске на базаре продают морошку, а здесь она только цветёт. Здесь нельзя сеять ржи, об огурцах нечего и думать - они даже в Архангельске требуют парников, и желающие полакомиться этим столь обыкновенным у нас «плодом» должны довольствоваться огурцами, привезёнными сюда из Петербурга на кораблях, обогнувших Норвегию.

И это естественно: в июне здесь ещё часты утренние, сильные морозы, которые прерываются лишь на один июль, но в августе опять серебрят землю. Да и в июле временами поднимается жестокий «норд» - северный ветер, несущий пронзительный холод со льдов Ледовитого океана. Чтобы спасти от этого норда немудрёные овощи - зелёный лук и картофель, нужно поскорее разводить костры с ветреной стороны: дым оказывает некоторую помощь.

И всё-таки при монастыре есть большой огород, над которым трудятся «годовики». Рядом с капустой расстилаются поразительно многочисленные гряды с луком. Лук - излюбленная трапезная зелень. Муку, пшено и гречу в Соловецкий привозят из Архангельска. Суровые стороны севера проявляются во всём: зима тянется с половины октября и до половины апреля. В это время нет уже навигации, и часто случается, что монастырь по месяцу и более не получает почты.

Монастырская братия немногочисленна. По последним опубликованным сведениям, монахов насчитывается около 250 человек. Большинство - крестьяне по происхождению; их - 140 человек. Из мещан наберётся человек 40-50, из духовного сословия человек 20, десяток купцов и несколько человек из прочих сословий. Однако характер братии объясняется происхождением большинства монахов из крестьян и мещанства.

Это - люди, вообще говоря, весьма мало образованные. Многие даже почти что безграмотны. К сожалению, мне не удалось узнать точного числа монахов с дипломами семинарий, но и без этих данных с уверенностью можно сказать, что соловецкая братия очень бедна просвещёнными членами. Это видно по всему. В монастырской лавке, где продаются образа, крестики, книжки и картинки, я не нашёл ни хороших монастырских видов, но хорошего описания монастыря, его истории и его современного быта.

Олеографии местного изделия переполнены грехами против правды и законов перспективы. Монах-торговец, очевидно, уже немало слышавший упрёков в этом смысле, сам сказал мне:

- Да, тут много неверного: Святое озеро изображено ошибочно, кладбище тоже... Вот этот корпус кончается тут, а его продолжили за собор... Как было старое клише, так его и печатают...

По части литературы - те же недостатки. Очевидно, в Соловецком монастыре ещё недостаточно созрела потребность в хорошей, простой и точной описательной книжке и в хорошем альбоме видов. Эта потребность нарождается, но нет ещё местных сил, способных и подготовленных, чтобы справиться с задачей.

Недостаток в интеллигентных силах особенно ярко проявился в деле постройки парохода «Вера». Об этом третьем монастырском пароходе, который «когда-нибудь да будет готов», я слышал и на архангельском Соловецком подворье, и во время пути в Соловецкий монастырь, и на острове от разных монахов. Все эти упоминания о третьем пароходе носили всякий раз больший или меньший иронический оттенок.

- Отец-настоятель вообразил себя инженером-кораблестроителем... Гм... не знаю уж, что из этого выйдет...

Такой тон пробудил меня вскоре после приезда в соловецкий поторопиться увидеть плоды инженерного искусства отца-настоятеля. Возле святого озера есть вырытый бассейн, который, по желанию, можно наполнять водой из святого озера, а можно и опоражнивать путём спуска воды в море. Таким образом, здесь оказался прекрасный док, и вот внутри его и красовался третий пароход, установленный на подставках.

История этого парохода, действительно, интересна и даже курьёзна. Лет сорок тому назад Соловецкий обзавёлся пароходом «Вера» и стал перевозить на нём к себе паломников. «Вера» была чуть ли не первым пароходом на Белом море и, как и первый портной Фонвизина, отличалась всё больше отрицательными качествами.

Прошли года. Монастырь приобрёл пароход «Сестрорецк» и пароход «Архангел Михаил» за 250 тыс. руб., а старая «Вера» тем временем всё ветшала и ветшала. Наконец, монахи убедились, что «Вера» требует фундаментального ремонта, и лет пять тому назад её ввели в соловецкий док. Тут-то и начались инженерно-кораблестроительные увлечения отца-настоятеля.

Сперва решено было поправить в «Вере» лишь необходимое. Но эта скромная задача скоро уступила место более широким планам. Выломали всё «нутро» и надумали поставить новую машину. Один пожилой монах, очень общительный и откровенный, сообщил мне, что в течение 4-х лет «нутро» переделываемого парохода выламывали уже два раза... «Сделают, выходит не то, и опять выламывают». На «Соловецке» и на «Архангеле Михаиле» работают машины приблизительно в сто сил. «Веру» отец-настоятель» надумал снабдить машиной в 600 сил и заказал эту машину в Выборге за 75 тыс. руб.

- Устроим быстроход, который будет перебегать пространство от Архангельска до Соловецкого не в 16, а в 7-8 часов...

Однако, осуществление «быстрохода» встретило разного рода непредвиденные препятствия: большая машина грозит трясти маленький корпус «Веры», как трясёт простуженного лихорадка. Большой машине должен соответствовать и большой винт, а его-то и негде поместить в миниатюрной кормовой части маленькой «Веры». Пароходы Архангельско-мурманского товарищества были сделаны в Англии в 4-6 месяцев, а «Веру» вот уже пятый год делают и всё ещё ничего сделать не могут.

- Видим и сами, что не то, - говорят монахи, - да ничего не поделаешь: отец-настоятель советов не принимает и непременно желает сам кораблестроительствовать.

И «въедет» эта «Вера» монастырю тысяч в двести с хвостиком, как выражаются шепотом сами монахи... И выйдет в итоге прекурьёзнейшее судно: маленькое, неудобное, но зато дорогое.

- Ну, да это ничего: монастырская касса богата и незаметно вытерпит увлечение отца-настоятеля.

Годовой доход монастыря, как говорят монахи, равняется приблизительно 200 тыс. руб. Более 50 тысяч выручают с паломников пароходы, немало выручает конюшня с её 200 лошадьми, развозящими богомольцев по разным скитам острова; затем идёт кружечный сбор, плата за службы, за исповедь, молебны и панихиды. Тюлений промысел даёт около 10 тыс. руб.; даёт доход и монастырская рухлядная, из которой продаётся разный товар. Всё это, кажется, единственные два источника доходов, не относящиеся к главному источнику - паломническим карманам. Но, надо заметить, что в соловецком ежегодно работает даром более 1000 «годовиков» - работников «по обещанию». Их-то трудом поддерживается и тюлений промысел, и рухлядная, не считая лесного хозяйства, сенокоса, рыбной ловли, скотного двора и т. д.

«Годовики» убирают для монастыря все соловецкие сенокосы, которых до 20 тыс. десятин. «Годовики» рубят лес, заготовляют годовую пропорцию дров, ухаживают за сотней коров и за 200 овец. Кучера и конюхи тоже из «годовиков» и они же работают во всех монастырских мастерских, оставляя братии лишь обязанности общего надзора.

Один беломорский таможенный офицер, хорошо знающий местные условия, сказал мне:

- «Годовики» стремятся в Соловецкий не только под влиянием религиозных побуждений. Они знают, что в Соловецком можно научиться ремёслам - сапожному, скорняжному, портновскому, иконописному, салотопенному, свечному, гончарному, кирпичному, лесопильному, кожевенному, мукомольному, переплётному, колёсному, санному, экипажному, столярному, малярному, кузнечному, поварскому, слесарному и другим, и вот для изучения этих ремесел «годовики» устремляются в монастырь.

В этих словах много правды, но они слишком умаляют значение религиозных мотивов. Ремеслам в Соловецком можно научиться, но из 1000-1200 «годовиков» в ремесленные тайны посвящаются лишь немногие - какие-нибудь 10-20%; остальная рабочая масса косит сено, убирает скот, рубит дрова, поправляет дороги, очищает погреба, носит воду, топит печи, и т. д., и т. д., то есть прикладывает свою силу к делам, которым мужику учиться нечего.

Меня очень интересовал вопрос: увеличивается или уменьшается прилив «годовиков»? Если уменьшается, то не доказывает ли это упадок религиозной напряжённости в среде северного простонародья?

К сожалению, факты отчасти маскируют ответ. По словам не только монастырских политиков, которые вообще говорят неспроста, а с тенденцией, но по словам и простодушных, откровенных и нехитрых монахов, незаметно, чтобы число «годовиков», предлагающих свои услуги, падало.

- С тех пор, как себя помним, и до сих пор «годовики» валят одинаково, и многим «годовикам» приходится отказывать: монастырю нужно 1000-1200, а является их 1500 и более.

Но из этих слов нельзя сделать вывода, так как всё дело замаскировала архангельская железная дорога. Благодаря этой дороге, район, из которого вербуются «годовики», значительно расширился. Теперь идут в «годовики» не только северяне, но и крестьяне, южнее Сухоны живущие. Паровой транзит укоротил расстояние.

И вот, если допустить, что число предлагающихся «годовиков» остаётся без перемены, несмотря на железную дорогу и расширившийся район вербовки, то придётся заключить, что действительно верны обличения народа в утрате некоторой доли религиозного чувства. Однако, вывод этот, как оно и заметно, недостаточно серьёзно обоснован: нет хорошей статистики предложений «годовиков».

Так или иначе, мы видим, что деньги богомольцев и даровой труд тысячи «годовиков» - вот единственные корни, питающие монастырскую кассу и дающие ей до 200 тыс. руб. ежегодно.

Я счёл нужным остановиться на источниках монастырских доходов потому, что нередко на монастыри смотрят как на своеобразные производительные артели или общины, извлекающие свои доходы из своего хозяйства, из промыслов, из торговли и т. д. Такой взгляд к Соловецкому монастырю, как видно, неприменим. Соловецкий монастырь, хотя и владеет крупною недвижимостью в виде островов, подворий и т. д., но пополняет свою кассу почти исключительно приношениями богомольцев и даровым трудом «годовиков».

Собираясь в Соловецкий, я задался, между прочим, и следующим вопросом. Неподвижного в мире нет ничего, всё растёт, изменяется или, как говорят, эволюционирует. Конечно, не исключение и Соловецкий. И вот меня интересовало посмотреть, в какую сторону идут монастырские изменения. В известной части нашей печати зачастую твердят, что вера в народе падает и слабеет, что рационализм ширится. Как же это отражается на монастыре, доходы которого являются таким хорошим градусником религиозной температуры? Увы, за отсутствием хороших описаний монастырской жизни и за невозможностью установить нужные факты без содействия монастырских властей, вопрос этот остался для меня без ответа.

Люди, хорошо знающие Соловецкий, с уверенностью передавали мне, что тип прежнего сурового монаха в этом монастыре начинает всё более и более меняться. Увеличивается не только контингент только грамотных, но растёт и вообще культурно-клерикальный уровень монастыря. Год от года в числе паломников увеличивается часть «чистой» публики, с которой нужно особенное обращение, которой необходимо давать и соответствующие объяснения. Недалеко то время, когда монастырю придётся улучшить и обстановку своих грязных и тесных пароходов , придётся упорядочить свои подворья и гостиницы, из которых будут изгнаны и грубые приёмы заведующих, и клопы, и отвратительно грязные диваны. В этом смысле Валаамский монастырь уже далеко опередил Соловецкий, заброшенность которого в далёкое и суровое северное море помогает жизненности устарелого консерватизма.

Приготовление к ловле сельдей.

Анзерский скит. Историческая справка.

В Анзерский скит и на гору Голгофу нужно ехать из Соловецкого монастыря на лошадях, за что взимается по 1 руб. 50 коп. с человека. После трапезы в Анзеры двинулись на 9 экипажах 52 паломника. Это тоже одна из хороших доходных статей монастыря. Дорога содержится в порядке, но крайне скучна и однообразна. Всё время на протяжении 15 вёрст она идёт плохим лесом с болотами и озерцами. Комаров необыкновенное количество. Они лезут вам в нос, в глаза, в рот и немилосердно нас кусают. Через полтора часа езды мы достигли северного края Соловецкого острова и отсюда на больших лодках поплыли через пролив в 5 вёрст шириной к острову Анзерскому. Это пятивёрстное плавание является для меня самым приятным из всех соловецких воспоминаний. Белое море сурово. Говорят, что это про него поётся в песне: «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно,.. в роковом его просторе много жертв погребено...» И, действительно, Белое море нелюдимо. Бледное северное небо отражается в волнах и окрашивает их в холодный беловато-зелёный цвет. Когда мы очутились посредине пролива между Соловецким и Анзерскими островами, острова эти показались нам маленькими и плоскими, а море - громадным, бесконечным. Из воды то и дело высовывались круглые, чёрные головы тюленей; несколько раз блеснули белые, серебристые брюха белуги. Когда мы привалили к Анзерскому острову, наступил «сухой отлив», который здесь два раза в день опускается и поднимается на 2 аршина. Берег Анзерского острова только что успел выйти из-под воды прилива, и на отмели мы нашли много интересных морских растений и животных.

Сами по себе Анзерский скит и гора Голгофа ничего интересного из себя не представляют. Скит состоит из белого каменного корпуса с церковью и несколько служб. В этот скит ссылают под строгий надзор всех провинившихся из соловецкой братии.

«Голгофа» - горка с маленьким скитом и церковью на вершине. Вид с колокольни очень недурён: весь Анзерский остров виден, как на ладони, но, к сожалению, этот остров, покрытый сплошным и плохим лесом, ровно ничем не интересным. В Голгофском скиту нам подали громадный самовар, и мы с удовольствием напились чаю.

На Соловецком острове много зайцев, лис и лапландских оленей. Но на них не охотятся, и в Голгофском скиту несколько лис до того «обрусели» и приручились, что смело входят на крыльцо жилища, и один лишь большой серый кот воинственно относится к лесным гостям.

Кучером той пары, на которой мне пришлось ехать в обществе ещё трёх лиц, был вологодский парень Прокопий. Ему только что минуло 16 лет и он явился в монастырь «годовиков», чтобы даром поработать лето и зиму. Я спросил Прокопия, что, собственно, побудило идти в «годовики». Из ответа я узнал, что Прокопий учился в земской школе и выучился хорошо читать. В школьной библиотеке он нашёл книжку «Соловецкий патерик», и эта-то книжка и решила судьбу юного читателя. Сердце его загорелось жаждою подвига, и он стал проситься у отца. Отец счёл за грех противиться такому желанию сына, и мальчик явился в Соловецкий из далёкого Великоустюгского уезда.

Таково влияние книжки!..

Популярность Соловецкого монастыря сложилась веками. Основание монастыря относят к 1429 году. Долгое время он составлял самую северную русскую колонию. В 1667 году Соловецкий монастырь отказался принять исправленные Никоном книги и отправил к царю челобитную с просьбой оставить старую веру неприкосновенной. В ответ на эту челобитную было прислано войско, которое должно было силою вразумить монахов в правильности никоновых новшеств. 22 января 1676 года, после семилетней осады, монастырь был взят приступом воеводою Мещериновым, благодаря измене монаха Феоктиста., прозванного Иудою-предателем. Начались лютые казни. Многих ли монахов переубедила эта осада и эти казни - неизвестно, но известно, что после разгрома монастырь испытал тяжёлый упадок. Тем и кончилось знаменитое «Соловецкое сидение», показавшее образчик весьма мужественной борьбы за свободу совести. Интересно, что в ризнице и теперь среди святынь монастыря показывают митру того самого игумена, который начальствовал «Соловецким сидением», и который был казнён, не согласившись принять исправленных книг...

Долгое время Соловецкий монастырь служил местом ссылок и заточений для опасных врагов русского государства. Возле северо-западной башни крепостной стены и теперь можно видеть здание, много лет служившее острогом и известное своими страшными, тёмными сводчатыми коридорами и ужасными темничными кельями. Лет 15-17 тому назад этот острог был упразднён, и теперь в нём устраивается больница. Ссыльных и заточённых в настоящее время на Соловецком нет; только в Савватиевском скиту доживает, и то уже добровольно, свои дни раскольник, лет 30-35 тому назад сюда сосланный. По словам монахов, этот старик «так в расколе и остаётся», но ехать или уходить ему уже некуда: тридцатилетний промежуток времени приучил его к суровому острову, который ему дорог своим былым упорством в деле старой веры, а родина... в ней уже нет ничего родного после 30-летней разлуки.

В Соловецком в своё время переносили ссылку и заточение, между прочим, и знаменитый запорожский кошевой атаман Кальнишевский. Здесь кончил свои дни трагический касимовский царь Симеон Бекбулатович. Здесь же испытывал превратности судьбы сосланный воевода Мещеринов, то самый, который сломил «Соловецкое сидение» за старую веру. Здесь сидел умный Сильвестр, а также Авраамий Палицын. Я напрасно искал могил кого-нибудь из этих знаменитых узников. Монастырь не сохранил могил, хотя история и хранит имена этих людей.

Теперь, когда все неприятности путешествия уже изгладились из моей памяти, я чувствую, что я очень рад, что побывал в Соловецком. Там много интересного и в климатическом, и в бытовом смысле. Но, расставаясь с Белым морем, я не сказал ему в сердце своём «до свидания», то есть того слова, которое невольно приходит на ум, когда покидаешь какое-нибудь красивое, тёплое южное место, где жаркое солнце живительными своими лучами порождает роскошную растительность и душу настраивает на особо весёлый и добрый лад.

Из Соловецкого до Петербурга я добрался осень интересной дорогой: по Белому морю через Кемь до Сумского посада, затем на лошадях мимо знаменитого в истории нашего раскола озера Выг до Повенца, а отсюда на пароходе по онежскому озеру, реке Свири, Ладожскому озеру и Неве в столицу.

Об этом путешествии я хочу вкратце рассказать, тем более, что случайно мне пришлось сделать этот путь за 3 дня до проезда военного министра, и я повсюду имел случай наблюдать те приготовления, которые местные мелкие власти считали необходимым предпринять.

От Соловецкого до Петербурга.

От Соловецкого до сумского посада я решил доплыть на пароходе «Ольга» Архангельско-мурманского товарищества. Эта «Ольга» должна была подойти к Соловецкому утром в воскресенье. Чтобы как-нибудь не пропустить «Ольги», я поручил нашему гостиничному служителю, годовику Егору, непременно разбудить меня, если б я сам не проснулся вовремя.

В три часа утра в дверь нашего номера Егор начал стучать со всею силою своих молодых и здоровенных кулаков. Я вскочил и отворил дверь.

- Вам в Сумы нужно? - спросил Егор и на мой утвердительный ответ сказал. - Ну, так ложитесь: подошёл пароход, да не тот, который вам нужен.

Но спать было уже трудно после столь отчаянного пробуждения. К тому же и «Ольга» должна была подойти с часа на час. В шесть часов утра подул сильный ветер, и по Белому морю забегали сперва зайцы, а затем заходили и волны. Накрапывал дождь. Вскоре показалась «Ольга», но к пристани не подошла, а бросила якорь в пяти верстах от берега. Пришлось отыскивать «карбас», то есть лодку, и плыть к пароходу. За два рубля лодка нашлась с тремя опытными поморами, которые хладнокровно решили:

- Чать как-нибудь доберёмся.

Моею лодкою попросили пользоваться ещё три дамы и четверо мужчин. Мы побросали свои чемоданы на дно карбаса, спрыгнули в него и вверили свою судьбу поморам. Вначале дело шло недурно: в гавани Благополучия волнение было незначительное, попутный ветер надул наш парус, и лодка, накренившись, полетела. Но с выходом из гавани обстоятельства изменились. Наша лодка имела лишь один парус, а без кливера нельзя было лавировать, плыть же нам следовало почти против ветра. Делать нечего, парус был спущен, и поморы взялись за вёсла. Трудная работа грести на море против ветра и против волн. Лодка кажется скорлупкой, которую поднимает, качает и бросает во все стороны. Кажется, что вёсла бессильны и цель никогда не будет достигнута.

Набегающие волны обдавали нас холодными брызгами и душами. Одна из дам обняла нашу маленькую мачту и часто от страха закрывала глаза. С дамских шляп капали солёные капли, но о спасении шляп и костюмов нечего было и думать. Поморы гребли молча и сосредоточенно. Лишь изредка старший из них произносил:

- Сносить... держи выше.

Однако, мы всё же добрались живыми, хотя и мокрыми, до «Ольги», с которой нам бросили верёвку. Мы подтянулись к трапу. Волны набегали одна за другой, и лодка наша то уходила низко под трап, то поднималась наполовину высоты трапа.

- Берегите трап! - кричали с парохода!

- Берегите руки! - советовали нам поморы, боявшиеся, как бы мы не положили рук на борта лодки в момент столкновения этих бортов с трапом.

На трап спустились два ловких матроса. Поморы кое-как установили на ноги наших дам и в известный момент выталкивали их в объятия матросов.

Но вот мы и на «Ольге». Славный пароход эта «Ольга»: чистый, красивый, уютный и приспособленный к морю. Легко было догадаться, что его сделали в Глазго, а не по указаниям отца соловецкого настоятеля.

От Соловецкого мы направились в Кемь, оттуда в Сороку и только на другой день, часов в 10 утра, бросили якорь в 8 верстах от берега Сумского посада. На всех стоянках к «Ольге» подплывали на лодках - «карбасах» поморские женщины - «женки». Они подвозили грузы, они доставляли и товары, и пассажиров на берег. В летнее время поморы уплывают к Мурманскому берегу на рыбный промысел, и дома всем правят бабы - «женки».

Замечательно хорошее впечатление производят эти женщины-моряки. Сразу видно, что волны - их стихия. Они прекрасно управляются со своими парусами, гребут как мужчины, и физически выглядят крепкими, смелыми и здоровыми.

Из Сумского посада за нами выехали тоже «женки» на большом карбасе. От берега до парохода «женки» добирались шутя: на парусах по попутному ветру. Но обратный путь в 8 вёрст против ветра, против волн и отлива, а потом и против течения речки Сумы был настоящей каторгой. Эти 8 верст мы плыли 6 часов, непрерывно напрягая все силы над веслами.

От Сумского посада до города Повенца, то есть до Онежского озера, почти 200 верст. Дорога всё время идет непрерывным лесом. Однажды из- под ног наших лошадей вылетела тетерка с целым выводком цыплят. Ямщики рассказывали, что недели две тому назад проезжающие встретили медведя, который долго не уступал дороги, несмотря на то, что на него кричали, лаяли и ревели на всевозможные лады. Глубокой осенью здесь охотятся на куниц, которых продают по 5-6 руб. за штуку. Зайцев и лис здесь изобилие. На протяжении многих вёрст дорога идёт вдоль озера Выг, и два раза приходится через него переправляться на паромах. На этом озере масса уток, диких гусей и разной другой птицы. Есть и лебеди, но стрелять их считается грехом.

Озеро дало имя и знаменитому в истории раскола выгскому скиту, который долгое время благополучно существовал среди этой дикой лесной чащи.

По беломорскому побережью тянется таможенная охрана. Один офицер этого кордона сообщил мне, что уже несколько лет здесь служит и охраняет бдительно нашу промышленность от ввозной конкуренции. В течение этих лет офицеру лишь один раз удалось словить контрабанду, да и то всего только на три рубля. Подчиненные офицеру стражники уследили на восемь рублей того же рода преступлений. Итого в несколько лет уловлено было контрабанды на 11 рублей; между тем сам офицер ежегодно получает более 1000 рублей содержания, да в солидную сумму обходятся государству и нижние пограничные служители. Можно по этому примеру представить себе, во что обходится таможенная охрана нашей границы на Дальнем Востоке, где таможенный кордон тянется на громадное число верст и где контрабандные трофеи, вряд ли превосходят успехи, описанные встреченным мною офицером.

Может ли наша промышленность после этого выражать какие-либо чувства, кроме благодарности?..

Убогое впечатление производят селения, попадающиеся по дороге между Сумским посадом и Повенцом. В селении Лапино я попросил яиц.

- Яиц?! Да у нас во всём селении нет ни одной курицы... - ответили мне лапинцы, подошедшие к станции.

Зато комаров в этих лесных селениях необыкновенное количество. Они заставляют вас постоянно охватывать руками лицо и шею. Даже привычные местные жители под шапки надевают платки, которые закрывают уши и затылок.

Пока мне запрягали лошадей, к лапинской станции подъехал на одноколке местный урядник. Он вежливо со мной поздоровался и озабоченно спросил:

- Как находите дорогу?

Я похвалил дорогу и, чтобы спастись от комаров, вошёл в комнату для проезжающих. Здесь всё обнаруживало только что произведённый ремонт: стены оклеены новыми обоями, полы покрашены, потолок выбелен, на столе чистая скатерть, а на ней графин с водой и стакан. Такой же ремонт увидел я и на всех следующих станциях до Повенца. Содержатели объясняли, что в течение последних десяти дней местное почтовое начальство уже успело восемь раз проехать по дороге и вот результаты. На каждой станции были уверены, что именно здесь остановится министр на отдых.

- Пришлось купить хороших шпалер: по 18 коп. за кусок... только вот оклеивать некому было: уж бабы это сделали, как могли. По кондициям наше почтовое начальство может один раз в месяц без уплаты прогонов проезжать по пути для обревизования порядка, а вот уж 8 раз проехали... замучили лошадей

Во многих местах я встречал группы рабочих, исправляющих дорогу и мостики. Особенное усердие в этом смысле проявило повенецкое земство: оно распорядилось посыпать дорогу песком... Конечно, песок - вещь для дороги полезная, но пока этот песок не укатается, он сильно затрудняет езду, и ямщики, меня везшие, не без основания ворчали. Повсюду возле мостиков заметны были свежие щепки. Всё, одним словом, указывало, что дорога, с давних пор предоставленная «воле стихий», вдруг сделалась предметом необыкновенной местной заботливости.

Надеюсь, никто не истолкует этих моих слов, как протест против дорожных исправлений... Но дело в том, что дороги следует всегда содержать в порядке, мосты должны быть всегда прочны, и чистота на станциях всегда желательна. Это - истины, не вызывающие сомнений даже среди «вольтерьянцев». Но мне кажется, на некоторые размышления могут навести «смотровые» меры, в кои-то веки предпринимаемые по поводу случайного проезда того или другого высокопоставленного лица. К чему эта наивная местная хитрость, давно осмеянная Гоголем в «Ревизоре» - поводу белых колпаков на головах больных, вверенных заботливым попечениям Земляники? К чему эта стратегия, стремящаяся показать, что у нас, будто бы, «всегда так», когда это «всегда»-то и не бывает? Серьёзный сановник едет ведь не для того, чтобы увидеть прибранство, на сей раз нарочно заведённое. Серьёзный сановник желает видеть, как дело идёт обыкновенно, и все эти «восемь проездов» вместо одного ординарного, все эти песочком посыпанные дороги и новые доски мостов способны только помешать власть имеющему человеку заметить то, что заметить ему нужно.

Эти настроения на некоторых станциях очень печально отразилась на моей судьбе проезжающего.

- Нет... нет лошадей! - уныло объявлял мне хозяин станции. - все в разгоне, да и в селении вы не найдёте вольных, так как староста запретил мужикам выпускать своих лошадей: приказал держать их дома - на всякий случай... почём знать - могут понадобиться.

После долгих поисков за двойные прогоны мне удалось найти двух лошадей - кляч в буквальном смысле этого слова. Староста, осматривая лошадей, про этих несчастных сказал:

- Ну, эти не потребуются.

И всё-таки мне пришлось ехать на этой забракованной старостой паре. Одна лошадь хромала; другая отличалась «любовью к кнуту», как уверял меня мой возница. Мы тащились шагом, и целые вёрсты в гору я прошёл пешком, боясь, что наши лошади, обессилев, и вовсе откажутся подвигаться.

На станции Сум-Острове старуха хозяйка станции пресерьёзно сказала мне:

- Всё, батюшка, всё прибрали... нельзя без этого: ведь мне придётся принимать господина министра.

Народ в Архангельской и Олонецкой губерний произвёл на меня хорошее впечатление. Крестьяне здесь держатся очень просто и вовсе незаметно забитости. Крестьянка Марья, помогавшая мне вытащить чемодан, на прощанье подала мне руку, и то же сделал парень, везший меня на двух клячах, забракованных старостой. Здесь, на севере, не было никогда крепостного права, и это наложило свой отпечаток.

- Есть у вас помещики? - спросил я одного ямщика.

- Помещики?... Гм... Нет , здесь они не водятся.

В Повенец я въехал перед восходом солнца. Ночь была ясная, сырая и холодная. Роса смочила землю и траву, как дождём. Подъезжая к городу, я увидел интересную Повенчанку, которую слышно было в ночной тишине уже за несколько вёрст. Многоводная Повенчанка бурлит и пенится через свои пороги и камни. Весной по ней сплавляют брёвна. Вода выхватывает громадные деревья, вертит ими, как палкой, ставит торчмя, скрывает в своей пене и быстро проносит через пороги и камни. Жаль, что здесь даже среди лета так мало тепла: интересно было бы покупаться хотя бы около берега в этой бурной воде. Сколько, подумаешь, в этой северной России водяной силы... И придёт время - воду пустят в колёса, в турбины, и люди будущего будут удивляться, как глупы были их предки, не пользовавшиеся даровой энергией.

На повенецких улицах, посыпанных песком и разбороненных граблями, не было ни души. Мой возница объяснил, что в Повенце нет ни гостиниц, ни номеров.

- Но есть постоялый двор, где очень хорошие люди останавливаются и где останавливаюсь и я.

Мы подъехали к этому двору и стали стучать в двери и окна. Нам долго не отпирали, наконец, запор звякнул, и на пороге показался старик в белой рубашке и подштаниках. На мой вопрос, есть ли у него комната без клопов, он ответил:

- Если без клопов, то идите сюда.

И он провел меня в свою «гостиную», которая оправдала рекомендацию.

Старик-хозяин оказался евреем из Одессы. Сорок лет тому назад он поселился в Повенце и с тех пор не покидал его.

- На моих глазах Повенец преобразился... Прежде он был плох, как деревушка, а теперь устроены заборы и по главным улицам проложены дощатые тротуары.

Часа в три дня к моему хозяину прибежал с озабоченным лицом рассыльный исправника.

- Дайте самых лучших сливок: скоро должен прибыть из Петрозаводска губернатор... Они будут обедать у нас и пить кофей... Так вот сливки и нужны к кофею.

На одной из улиц я увидел человека, ножом срезывающего траву у тротуара.

- Я свою траву срежу, - громко сказал он, - а другие пусть делают, как хотят.

Но и «другие» тоже старались: улицы были выметены и посыпаны песком. Обыватели часто выбегали и граблями заравнивали следы от проехавших экипажей.

На другой день я пошел на пароход, который должен был в 5 часов вечера отплыть к Петрозаводску. На пароходе порядки оказались провинциально-патриархальные: мимо надписи «Посторонним лицам вход строго воспрещён» посторонние лица шли самым покойным образом именно туда, куда ходить не позволялось. В рубке спали, в общей спальне ели, пили чай и курили.

В пять часов аккуратно пароход отвалил от пристани. Но этой точностью мы были обязаны не повенецким пароходным порядкам, а тому обстоятельству, что вдали на озере в бинокль был уже виден казённый пароход с губернатором, пристань же в Повенце одна.

На пароходе и среди провожавшей публики в момент отвала пронеслась весть:

- Исправник получил телеграмму: министр будет завтра утром.

На Онеге ходили маленькие волны, и некоторые из дам-пассажирок поспешили встретить ожидаемую качку в лежачем положении. Однако, опасения оказались преувеличенными. Пароход весело бежал по широкой поверхности красивого озера. С одной стороны была видна полоса земли, покрытая лесом; с другой стороны вода сливалась с горизонтом.

Хорошо на просторной воде. Хотя даже большое озеро нельзя сравнить с морем, но и на озере хорошо. С годами я не только позволяю себе чувствовать прелести красот природы, - я наталкиваю себя на это. Прежде, в молодости, мне казалось, что это - «баловство»: не до красот природы должно быть порядочному человеку, когда людские дела идут неладно... Но года бежали за годами, желанное не являлось, а жизнь, в сущности, так коротка, что нужно торопиться, чтобы успеть заметить и почувствовать, как хороша, например, просторная ширь большого глубокого и могучего озера... и я долго стоял там, куда вход пассажирам «строго воспрещён», и смотрел вдаль, где вода сходилась с небом..

Вот и Петрозаводск. Он раскинулся на большое пространство., хотя в нём и насчитывают всего только 12 т. жителей. Здесь приходится ждать полтора суток «петербургского» парохода. Чтобы убить время, я пошел бродить по городу, хотя смотреть в нём, собственно говоря, нечего. Средину Петрозаводска - котловину на берегу быстрой речки - занимает пушечный казенный завод, в котором отливают также другие «снасти» для истребления людей в случае войны. На краю этой котловины - памятник Петр I с вытянутой правой рукой и вытянутым указательным перстом. Перст направлен в котловину, где стоит завод, и это означает, что Петр, будто бы, прозрел заводское будущее. Так ли это было в действительности или иначе - об этом история умалчивает.

3авод с внешней стороны выглядит довольно-таки невесело: многое давно просит ремонта, многое разваливается. Из многих торчащих труб только 2-3 дымят, остальные мрачно, сонно и даже мертвенно высятся своими старыми, закоптелыми верхушками. Зрелище печальное и вовсе не гармонирующее с вытянутым перстом.

Целую ночь мы плыли по Онеге. Утром мы вошли в реку Свирь. На пароходе появились местные лоцманы и опытной рукой проводили нас по порожистым местам. На порогах вода не бурлит и не пенится, но вся она покрыта маленькими водоворотами и воронками; кажется, будто воду здесь кипятят снизу со дна.

Наконец, показалась грандиозная поверхность Ладоги. Вдали серели паруса рыболовных лодок, над нами носились стаи уток. Но большинство пассажиров было равнодушно к открывающимся видам. В рубке непрерывно пили и ели. Беспорядочны русские люди вообще и особенно в этом отношении: иные обедают в полдень, иные под вечер. Прислуга сбивается с ног, повара целый день жарят и жарятся у плиты.

Рано утром в следующий день мы увидали мрачную Шлиссельбургскую крепость с её часовыми, вечно ходящими взад и вперед по стене. Военный свой смысл эта крепость уже давно утратила и теперь она играет лишь роль тюрьмы. Невольно вспоминаются слова извозчика, обращённые к Нехлюдову в романе «Воскресение»:

- А скучно тут...

Вот и предместья Петербурга. Заводские трубы дымят; народ снует с озабоченностью жителей большого города; бегут паровые конки. Вдали в серой дымке вырисовываются купола столичных церквей. Ещё немного - и мы у пристани.

Газеты! Газеты! Где разносчик? В Петрозаводске я кое-как раздобыл номер Губернских Ведомостей, но разве это пища? С голода даже не сразу чувствуешь, сколь многого не хватает в наших русских представительницах «шестой державы». Развязность кажется свободой, но это кажется, конечно, только с голода.

---